Юрий Грымов — о смерти отечественного кино, своем отношении к чиновникам и о том, почему он вновь взялся за Льва Толстого
В московском театре «Модерн» заканчивают работу над новой постановкой «Война и мир. Русский Пьер». Спектакль обещает быть на разрыв аорты: на сцену выйдут около 70 человек, в том числе знаменитый хор имени А.В. Свешникова, который на протяжении всего действия будет исполнять духовную музыку, народные песни и западноевропейские композиции. «Я хочу показать, что война — это не просто слова, — рассказывает режиссер Юрий Грымов. — И не что-то далекое и абстрактное. Сегодня ее нет, а завтра она придет, и какие тут страдания Наташи Ростовой о неразделенной любви! Все закончится. Мгновенно. Все. И у всех».
В зале театра «Модерн» сегодня царит атмосфера какого-то таинства — актеры повторяют эпизод с молебном и по очереди целуют икону Смоленской Божией Матери. «Помедленнее, не торопитесь!» — останавливает их режиссер, в то время как в полумраке появляется еще один человек, со слегка ныряющей, раскачивающейся походкой. Он крестится, слегка опускает голову и тоже прикладывается к образу. Кто это — так сразу не понять, артисты репетируют без костюмов, но можно догадываться. Кутузов? Скорее всего. И это уже не просто сцена, а бескрайнее Бородинское поле, на котором когда-то решалась судьба всего Отечества.
Здесь же, в зале, и художественный руководитель хора имени А.В. Свешникова Евгений Волков, с которым у меня в последнее время ассоциируется почти вся русская история и культура.
«Что для меня «Война и мир»? — переспрашивает он. — Лично для меня это произведение о народе, который превозмогает все. Представьте небо. Сначала вам показывают каждую звезду отдельно, а потом вместе! Так же и здесь. В спектакле Юрия Вячеславовича есть такой трогательный момент, когда князь Андрей попадает в госпиталь, узнает в одном из раненых Анатоля Курагина и они пожимают друг другу руки. Потому что — все. Все закончилось. Никто не сбежал. Никто не сподличал. Все забыто!»
По словам Евгения Кирилловича, в постановке примут участие 24 артиста его хора, которые будут вовлечены в актерское действо и станут «поющей душой этого толстовского шедевра». Во время спектакля прозвучат и старинные молебные каноны, и «Любовь святая», и произведения современных композиторов. Если дело касается человеческих отношений, то от исторической достоверности вполне можно отойти!
Кстати, выбор хора Свешникова неслучаен. Как позже расскажет сам Юрий Грымов, эти артисты подкупили его своим профессионализмом и желанием работать. Они не размышляли, что и как, они просто выходили и делали. Впрочем, обо всем по порядку...
— Юрий Вячеславович, обещают, что ваш новый спектакль будет чем-то волшебным и грандиозным. Расскажите, чего вам это стоило.
— На самом деле никто ничего не обещает. Глупо начинать работу с того, чтобы обещать грандиозную премьеру. Глупо и самонадеянно, поэтому можно лишь надеяться на то, что это будет кому-то интересно. А по поводу грандиозности скажу вам так: Лев Николаевич Толстой запрещал называть свой роман романом, вот и я не хотел бы, чтобы наш спектакль называли спектаклем. Это сужает и ставит в какие-то рамки. Я хотел бы, что все увидели что-то другое. Что-то большее и очень неожиданное с точки зрения сценического языка.
А надеюсь я на многое. В первую очередь — что мне удастся сохранить атмосферу тех лет и, как бы высокопарно это ни звучало, русский дух. Да, это очень сказочное понятие — русский дух, но я не боюсь прямых определений. Без этого нет смысла браться за такое произведение, как «Война и мир». Кстати, немногие знают, но в 1869 году его подвергали резкой критике. Причем умнейшие люди своего времени. Говорили, что Толстой взялся не за свое, что если он не умеет рассуждать о политике, то и не надо. Однако, на мой взгляд, проблема была лишь в том, что каждый такой критик невольно сравнивал «Войну и мир» с «Анной Карениной».
— Если уж заговорили о политике... Она у вас тоже будет?
— Ну конечно! Все-таки война, Наполеон, который уверен, что задача любого властелина мира — задвинуть Россию за задворки Европы, не увенчавшаяся успехом попытка это сделать... Другой вопрос, чего это стоило нам самим. И мы знаем, что цена была жестокая. Когда мы — мы сами — подожгли Москву, были утрачены 360 храмов, а в одних больницах погибло 16 тысяч человек. Их не смогли эвакуировать — просто забыли. Очень по-русски! Это называется «не достанься ж ты никому». И это тоже Россия... С одной стороны — геройства, поступки, с другой — безалаберность и принесение в жертву одного во имя спасения десятерых.
— Я правильно поняла, что главным героем вашей постановки станет Пьер?
— Я пока не знаю. Хотелось бы, чтобы он, но если это будет именно так, мы опять начнем заужать. Пьер — это человек, с которым на ваших глазах происходит какое-то преобразование. Человек, который, пройдя войну и поменяв свое отношение к западничеству, превращается в Петра Кирилловича. Человек, который когда-то боготворил Наполеона, а теперь мечтает его убить...
— А есть ли в нем что-то от вас?
— Конечно! Невозможно ставить спектакли, если у тебя нет собственных страхов и надежд. Ведь если ты неубедителен, тебе не поверят. Я тоже западник. И чем старше я становлюсь, тем сильнее меняю свое отношение к России и ее истории. Я восхищаюсь ею. Я удивляюсь. Я возмущаюсь. Я идеализирую и люблю!
— Есть ли то, что вас не устраивает?
— Если говорить в контексте культуры, то мне не нравится вся кинополитика, которая существует последние 20 лет и которая привела к полному крушению отечественного кинематографа. Полному крушению!
— Возможно, глупый вопрос... Но кто в этом виноват?
— Мы все. Я виноват. И остальные — потому, что молчат! Я, академик кино, который имеет какие-то награды, периодически высказываюсь об этом в соцсетях. А другие тихо ездят по фестивалям. Пьют водку. Улыбаются чиновникам... А кинематограф исчез — его не существует! Отечественного кинематографа не существует. Та политика, которая есть, — она утопическая. Конечно, государство имеет полное право заказывать картины — те же патриотические. Но почему оно не создает условия, при которых кино будет снимать выгодно, а ленты будут считаться не продуктом, а искусством?
Не знаю, слышали ли вы последнее заявление министра культуры о том, что они никогда не дали бы денег на такой фильм, как «Джокер». Это «хороший» ответ. Ответ, который означает, что у нас никогда не будет такого кино. «Джокер» — достойная картина. Да, они будут финансировать спортивные драмы, фильмы о войне — и на этом все. Не будет подросткового кино. Не будет детского. Да и нет его уже последние 30 лет.
— Возвращаясь к постановке... Про ваши работы говорят, что это вывернутая наизнанку душа. А здесь придется поплакать?
– Да. И понимаете, в чем дело... Я искренне верю, что люди должны плакать только в театре и в кино, а в жизни этого должно быть как можно меньше. Ведь любое произведение — это некое пособие: как можно поступать, как нельзя, что сделать, чтобы избежать чего-то плохого. Есть такая пословица: только дурак учится на своих ошибках. Самая дурацкая из всех, которые мне известны! Как можно научиться на чужих? Поэтому когда какие-нибудь чиновники говорят о том, что нам нужен социальный лифт, я не понимаю, как это. Зашел на первом этаже, нажал на кнопку — и сразу на 10-м? Это невозможно. По лесенке надо. Идешь — упал. Поднялся — упал. Пополз. Упал в самый низ. Опять поднялся. Пошел. Какой лифт?! Сколько ты на нем этажей пролетишь? И каких этажей? Страданий? Опыта? Разочарований? Отчаяния?! У нормальных людей такого не бывает.
Все, что происходит в нашей постановке, связано с моим личным отношением даже не столько к роману, сколько к россиянам. В том же 1812 году всевозможные компаньонки и экономки писали: «Как началась война, наша барыня даже в обморок падать перестала...» А сегодня я слышу слово «война» чуть ли каждый день. А еще — видели? — как некоторые ездят по Москве с лозунгами «Мы вам ж*** надерем» и «Хотите повторим?». В Великую Отечественную погибли 20 миллионов! Давайте повторим?!
Поэтому я хочу показать, что война — это так. Что сегодня ее нет, а завтра она придет, и весь миропорядок поменяется моментально. Какие тут страдания Наташи Ростовой о неразделенной любви?! Все станет другим. Хочу сказать, что война — это не просто слова. Что она не где-то там — «пух-пух», пушки постреляли. Все закончится, все! У всех... Поэтому нельзя позволять политикам говорить «война», «кузькина мать» и что мы надерем всех. Послушайте телевизор. На любом ток-шоу говорят: «Мы можем! У нас о-о какая пушка есть! Всем пушкам пушка».
— То есть ваша постановка — это такое предостережение?
— Любое произведение, тем более такая икона русской литературы, — это всегда предостережение. Кстати, я вот думаю: может, нам еще одну среднюю школу сделать и приглашать туда людей после 35-ти, чтобы перечитывать то, что мы недопоняли в детстве? Например, лично я не любил свою учительницу литературы. Она была некорректна по отношению к учащимся. А через насилие привить любовь к искусству невозможно!
— А какие у вас были оценки?
— Разные. Я не был отличником, но любил рисование и историю. А сегодня, когда мы ставим «Войну и мир», открыл для себя еще один мир: хор Свешникова, мое большое человеческое приобретение.
— Почему именно он?
— Когда я придумал, что должен быть хор, передо мной стоял выбор, ведь сначала я общался с совсем другим коллективом. Однако я увидел там каких-то уж очень сложносочиненных людей. Я им про творчество — они мне про то, что должны подумать, свести какие-то планы. Я послушал — опа! А когда познакомился с хором Свешникова, то понял, что тут все с точностью до наоборот. Они заведены на творчество. Заведены на созидание. Они хотят работать и, что немаловажно, не рассказывают вам о своих проблемах. Чем отличается любительский подход от профессионального? У любителей то автобус опоздал, то нога заболела. А профессионалы работают! Я никогда не знаю, что у них происходит в семьях. И они обо мне ничего не знают. Они приходят в театр — и мы вместе радуемся встрече!
Тяжелая постановка, сложная. 70 человек на сцене и 20 за кулисами. А если еще знать, что у нас там происходит... В «Модерне» очень маленькие карманы, и когда начинается спектакль, творится настоящий ад. Однако никто не ноет, как тяжело петь. Это другие люди сидят дома на диване и чего-то ждут, а нормальные — они берут и делают.
— Юрий Вячеславович, вы выпустили «Анну Каренину», а потом сразу взялись за «Войну и мир». Почему такой короткий интервал и нет ли в этом какой-то взаимосвязи?
— На самом деле интервал был приличный. Но, может, это и неплохо, что сначала идет «Каренина» в таком необычном художественном решении, а потом — «Война и мир». И если кто-то скажет: «Ой, как самонадеянно Грымов рассуждает», я отвечу: «Да, самонадеянно». Это я взял Толстого и его перечитал! И «Анну Каренину» на «Интимный дневник женщины» тоже я переписал! Интимный — это значит личный. Не сексуальный. Я! У меня нету комплексов! Мной движет не гордыня, а желание рассказать о том, что я понял. Вдруг кому-то будет близок и мой угол зрения?
И вот еще о Пьере... Может, кто-то не знает, что он был масоном. То есть, будучи православным человеком, он взял и отказался от своей веры. Нормально так? Представляете ситуацию? Снять с себя крест! А потом, находясь в плену, вдруг сказать: «Вот она, истинная Россия, без всякого масонства!» Об этом и постановка...
Свежие комментарии