Российская археология — отличный инструмент мягкой силы, уверен Алексей Янковский, но нужна поддержка от государства
Находки, которые могут перевернуть представления о Библии. Древние языки, на которых никто не говорит уже четыре тысячи лет. Гордые и свободолюбивые арабские племена, враждующие между собой.
Простоватые и хвастливые американцы. Все это — жизнь российских археологов в Ираке. Ребята отчаянно нуждаются в финансовой поддержке, которая может помочь им найти новую Трою... Или нечто большее! Об этом — в интервью научного сотрудника РАН Алексея Янковского-Дьяконова, возглавляющего российскую экспедицию в Южном Ираке, на территории так называемых Болот, где в древние времена жили загадочные шумеры.— Спросим сразу прямо: хорошо ли живется археологам в России? А в США или Германии?..
— В России у археологов немало проблем, о которых здесь коротко не скажешь. В первую очередь, это, конечно, очень небольшое, почти отсутствующее финансирование плановых раскопок, то есть таких, которые намечены для решения каких-то проблем нашей истории, а не потому, что строители решили именно в этом месте построить дорогу или гостиницу. Но и охранная археология у нас, к сожалению, под угрозой — законодатели пока склонны больше защищать интересы строителей, а не культурное наследие.
Кроме того, в России совсем нет системы финансирования зарубежных раскопок, хотя специалисты — и археологи, и дипломаты — хорошо знают, что это важный ресурс для укрепления внешних связей нашей страны и ее долгосрочной репутации.
Как обстоят дела с местной археологией в США или Германии, я не знаю. Что касается зарубежной, в том числе ближневосточной археологии, то в Германии есть большая государственная организация — Немецкий археологический институт, созданный (DAI) еще в XIX веке внутри Министерства иностранных дел. Он с самого начала был одной из составляющих немецкого государства в процессе его становления. В США такого нет; там есть различные фонды и ассоциации, которые участвуют в финансировании раскопок за рубежом. В некоторых из них косвенно принимает участие Госдепартамент, то есть американский аналог министерства иностранных дел.
— Санкции и сложная международная обстановка в мире сейчас мешают вашей работе или нет?
— Современная наука — дело международное. Преграды, конечно, мешают. Труднее стало добираться до международных конгрессов, чтобы коллеги узнали о нашей работе, взяли бы наши результаты в свой научный оборот, а если нужно — покритиковали их. Здесь, как в культуре и в бизнесе, недостаточно просто «выложить инфу» куда-то, надо ездить и защищать свое дело. Вместе с тем на недавней международной встрече я ни разу не встретил враждебного отношения; наоборот, некоторые коллеги, знающие русский, но не связанные с Россией, обращались ко мне по-русски из уважения. Но кому-то из моих соотечественников отказали в участии. Почему — бывает трудно понять: помимо политики, которую многие западные ученые в состоянии игнорировать, могут повлиять и состав конкретной коллаборации, и тема выступления, и случайные причины.
— Что именно российским федеральным чиновникам нужно сделать, чтобы улучить положение наших международных экспедиций — просто дать больше денег?
— Мне приходилось разговаривать с несколькими российскими руководителями в ранге спецпредставителя президента или главы федерального агентства. Все мои собеседники поддержали нас как в разговоре, так и в переписке по конкретным вопросам. С этой точки зрения можно сказать что да, понимание и поддержка есть.
Чего нет — это системы, процедуры для поддержки зарубежных экспедиций, а современное российское государство — это государство процедуры. Очевидно, что невозможно создать с нуля и сразу сеть русских археологических миссий для всего земного шара: для этого нет ни ресурсов (включая человеческие), ни дипломатической основы, ни потребности. Попытка вдруг создать «Российский археологический институт» наподобие немецкого DAI для всех стран и континентов была бы для дела даже опасной, из-за неготовности и коррупционного потенциала.
Есть отдельные страны, где — так сложилось — уместны российские археологические инициативы. Им бывает нужна поддержка сразу нескольких ведомств, как это выяснилось в период ковида, но в обычной, штатной работе возможностей МИД, Минкультуры и Российской Академии наук достаточно. Может быть, если к этому подключить Минэкономразвития или Минэнерго, то можно было бы и деньги найти. Это все не такая сложная схема; вопрос только в том, кто именно должен проявить политическую волю, чтобы ее собрать. Как сказано в знаменитой формуле Гиппократа, «удобный случай скоропреходящ», окно возможностей не будет оставаться открытым до бесконечности.
В принципе, на данном этапе именно для нашей экспедиции было бы достаточно, чтобы российское государство, на которое мы работаем, обеспечило бы нам стабильное финансирование в тем объемах, о которых мы просим, — они очень невелики. Программой-максимум было бы создание схемы, о которой я сказал выше.
— Вы все последние годы копаете преимущественно в Южном Ираке. Чем Ирак и иракцы, местные мусульмане, похожи на Россию и россиян, а чем радикально отличаются?
— Нынешний Ирак похож на Россию 1990-х годов: государство не очень озабочено дисциплиной и вообще делами своих граждан. В области бизнеса, науки, культуры возможно почти все, кроме того, что явно противоречит исламу. Так же, как в свое время у нас, еще есть иллюзия, что «богатые иностранцы» должны за все заплатить, начиная с проекта, над которым мы вместе работаем, и кончая общим обедом в кафе… Бакшиш (взятка) играет большую роль, хотя нам удается решать наши вопросы без этого. В образовании форма (например, покупка новой мебели в ректорат) часто важнее содержания. Это все нам хорошо знакомо, правда?
Жизнь в иракских городах и деревнях мало отличается от российской: в городе все спешат по своим делам, работают, делают покупки; в деревне возделывают землю, пасут скот, чинят свою нехитрую технику. Басра, Амара, Насирия, где нам приходится бывать, — это города-миллионники с обычной жизнью. Для нашего соотечественника в них многое непривычно: например, очень мало общественного транспорта, мало светофоров, на домах не подписаны номера и названия улиц — но это обычно для городов в разных арабских странах. Никто не обращает на нас особого внимания, и уж, конечно, никто не бросается из-за угла, чтобы нас похитить. Правда, надо заметить, что мы находимся в более защищенном положении, чем условные туристы, потому что у экспедиции много надежных друзей.
Из различий — обычно новоприезжему первым делом бросается в глаза мусор, рассеянный по улицам и дорогам. В России его складывают в гигантские горы на окраинах больших городов, поэтому его не видно. Эта ситуация с мусором отчасти символична: иракцы прямее нас.
Родственные связи играют гораздо большую роль. Чтобы спасти одного нашего иракского друга, природозащитника, от похитивших его бандитов, к дому, где его содержали, приехали четыре сотни его родственников с оружием. Пришлось отпустить. В Ираке немыслимо, чтобы дети сдали родителя в дом престарелых. О своих стариках они очень заботятся; если вы видите на улице стариков (чаще старух), просящих милостыню, — скорее всего, это беженцы.
Самое главное и грозное различие — малая доступность семейной жизни и секса для значительного числа необеспеченной молодежи. Роль и положение женщины — отдельная очень непростая тема. Женщины в Ираке отделены от мужского общества гораздо в большей мере, чем у нас. Свадьба в Ираке — дело очень дорогостоящее, на разные обязательные траты нужно около 25 тысяч долларов и без этого никак, а хорошо оплачиваемую работу найти в Ираке трудно. Парни годами копят деньги, чтобы иметь возможность жениться. Не имея денег, образования, перспектив — и женщин — ребята, разумеется, с легкостью берутся за оружие, когда его им предлагают.
– Что простые местные иракцы говорят о России, Америке, конфликте на Украине?
— Они обычно говорят: «России – да, Америке – нет!» Или: «Путин – сильный человек!» Но и среди наших молодых землекопов встречаются любители Америки и всего американского. В целом, мне кажется, иракцы гораздо больше озабочены конфликтом в Газе, чем на Украине. Один из них сказал мне: «У вас гражданская война». Надо понимать, что большинство ныне живущих иракцев или участвовали, или были свидетелями тех или иных боевых действий на своей родной земле.
— За время работы в Ираке у вашей экспедиции были какие-либо инциденты, связанные с боевиками и вообще местными?
— В 2019-2020 годах Багдад и весь юг Ирака охватили мирные протесты против неэффективности правительства. В Басре, старинном портовом городе, они начались раньше, еще в 2018 году. Сами протесты были мирными, но в демонстрантов стреляли бойцы неправительственных вооруженных группировок, которые имеют в Ираке немалую «теневую власть». Сложилось так, что именно в это время мне нужно было получить разрешения на раскопки на наших памятниках. Я остановился в той же гостинице, где всегда, но она была в двух шагах от площади Тахрир, где происходили протесты. Поэтому волей-неволей я побывал в революционной толпе, полной надежд, надо сказать, и слышал невдалеке вот эту автоматную стрельбу, где гибли люди. Это был важный опыт: быть рядом с теми людьми, для которых мы, собственно, и работаем.
— Пытались ли местные как-то мешать вашим экспедициям, отнимать найденные артефакты?
— Нет, им ни к чему с нами связываться. В Ираке по-прежнему продолжаются грабежи археологических памятников, хотя в гораздо меньших масштабах, чем в годы безвременья, в конце 1990-х – начале 2000-х. Вещи из этих грабительских раскопок, действительно, используются бандитскими группировками, в том числе для финансирования их преступной деятельности.
— Когда вы работали в Ираке, были ли у вас когда-либо проблемы и конфликты с американцами?
— Те американцы, которые могли бы с нами конфликтовать, находятся от нас далеко: или на своих военных базах, или в хорошо охраняемых багдадских домах. Мы с ними никак не пересекаемся. Есть совсем другие американцы — наши коллеги, которые, как и мы, ведут раскопки древних памятников вместе с иракской Службой древности. Так же, как и мы, они зависят от частного финансирования, которое нелегко получить. Прошлой осенью иракский менеджер американской экспедиции в Лагаше пригласил меня на американские раскопки: в Ираке принято, чтобы иностранные экспедиции ездили друг к другу в гости. Оказалось, что собственно американцев на раскопках нет — их не пустили иракские власти, кроме руководительницы раскопок Холли Питтмэн, очень достойной женщины. Нас приняли итальянская и французская руководительницы отдельных участков, очень подробно все нам объяснили, хотя это был последний день их работы и время было дорого. Потом приехала Холли Питтмэн и мы поговорили с ней минут 15. Проблемы и задачи у нас общие. «Пять раз! Пять раз война останавливала мои раскопки!» — сказала она.
— Каково это: выучить древний вымерший язык шумеров, клинопись, который на всей планете понимают едва ли 100 человек? Говорят, что шумерский язык — это один из самых сложных языков вообще в истории. Так ли это? Какие древние шумерские тексты остаются актуальными?
— Думаю, что людей, которые могут читать по-шумерски, в настоящий момент на порядок больше, чем вы думаете, — не сотни, а по крайней мере, тысячи. На международный конгресс ассириологов каждый год приезжают не менее тысячи человек, и это только те, у кого есть деньги на дорогу и есть необходимость что-то сказать или услышать на конгрессе.
Для человека, привыкшего к индоевропейским языкам (вроде русского или английского) или семитским (вроде иврита или арабского), шумерский действительно необычен. Кроме того, он не до конца изучен, поэтому его нельзя «выучить по учебнику», любое обучение шумерскому требует знакомства с научными проблемами этого языка, находящимися в разработке. Если же говорить именно о шумерской литературе, то ближе всего современному читателю, конечно, поэзия, в том числе любовная лирика. Ее можно найти в антологии В.К. Афанасьевой «От начала начал».
— В 1890-1920 годах на территории будущего Ирака нашли глиняные таблички, в которых пересказывался Всемирный потоп, но в шумерском изложении знаменитой библейской истории. Насколько сейчас велика вероятность найти новые глиняные таблички в Месопотамии, которые перевернут представление о Библии? Вы что-то подобное находили? О каких подобного масштаба открытиях мечтаете вы?
— Наши памятники [где мы работаем в Южном Ираке] очень интересные. Один из них — большой город II тысячелетия до нашей эры, который был построен незадолго до очень крупного кризиса. Он наверняка может рассказать много историй. Другой — маленькая деревня VI тысячелетия до нашей эры с очень красивой расписной керамикой целых трех культур — Убейд, Меймех и Самарра, — которые здесь почему-то встретились. Это тоже место для потенциальных серьезных открытий. О чем я мечтаю? Чтобы нам удалось поработать на обоих памятниках хотя бы несколько лет.
Как любит повторять один мой старший коллега, «наука ни секунды не стоит на месте». Представления о древней истории меняются постоянно. Например, в 2019 году мы узнали, благодаря исследованиям микроскопических окаменелостей из древних растений (фитолитов), что подходящие для жизни человека условия существовали в Южном Двуречье как минимум с XI тысячелетия до нашей эры. Там была водно-болотная экосистема с большими природными ресурсами. Климат постепенно становился более засушливым, но Болота, речная дельта и плесы, сохраняются, с разными перипетиями и изменениями, до наших времен. Это и есть «колыбель цивилизации».
Сгонять насильно большие массы людей, чтобы строить ирригационные каналы, здесь изначально не было нужды; эти каналы появились много, много позже не столько для выживания небольших коллективов, сколько для обеспечения транспортных нужд и зернового хозяйства растущих государств. Но эти государства были и до сих пор, как мы видим, остаются основаны во многом на горизонтальной, местной, племенной структуре. Это сильно отличается от привычных представлений о древней Месопотамии как «стране деспотий». Но учебники об этом еще не написаны. Вообще, современная археология (часть истории) — это не поиск каких-то фантастических отдельных находок, какой-нибудь золотой штуковины, а кропотливое, но в итоге очень увлекательное составление мозаики, общей картины. В ней открывается много неожиданного.
— Ученые говорят, что Евфрат может в ближайшем будущем пересохнуть, что вызовет настоящий апокалипсис в регионе: возникновение нового радикального движения, в 10 раз хуже ИГИЛ, которое захватит весь Ближний Восток и будет угрожать мировой войной Европе и России. Вы находили на месте какие-то подтверждения этой гипотезе? Пересыхала ли эта река в далеком прошлом?
— Действительно, в Ираке надвигается большая нехватка воды. Ирак — это Двуречье, страна двух рек (а не одной). Ни Евфрат, ни Тигр пока не собираются пересыхать, потому что иначе куда же денется вода от тающих снегов и дождей в Тавре и Загросе? Но значительную часть этой воды отбирают выше по течению в Турции, Сирии и Иране для сельскохозяйственных нужд. В низовьях воды все меньше, и она используется нерационально, в частности, для выращивания риса. Очень высока ее соленость. Добиться более рационального использования той воды, которая есть, — в пределах возможного для иракского правительства, если оно захочет этим заняться. Кстати, российский бизнес вполне мог бы принять участие в инфраструктурных и гидротехнических проектах в Ираке.
Непосредственно войной с Россией это все, конечно, не угрожает. Но способствовать низкоуровневому хаосу и кровопролитию, которое отрицательно скажется на безопасности мира в целом, нехватка воды, конечно, может. Она к тому же будет развиваться в контексте общих климатических изменений. Придется сказать банальность: надо беречь наш общий дом, Землю. Нельзя надеяться, что у соседей будет плохо, а у нас хорошо.
— Почему шумеры как цивилизация в свое время погибли? Погибнут ли все современные цивилизации?
— Я придерживаюсь непопулярной в наше время точки зрения, что цивилизация у нас одна, это процесс, общий для всей планеты Земля. Этот процесс начался исподволь задолго до появления человека: животные нередко помогают друг другу и сотрудничают, могут выручать друг друга из беды. Но у людей для этого гораздо больше возможностей. Вместо того чтобы бросить покалеченного охотника, его подкармливают, ищут возможность вылечить, чем-то завязать рану, наложить шину на сломанную кость и так далее. Вот это и есть процесс цивилизации: поиск способов сотрудничества, способов выжить всем коллективом благодаря взаимопомощи, обмену информацией и дисциплине. Именно в таком порядке, не наоборот.
То, что с легкой руки Броделя и Тойнби сейчас называют цивилизациями во множественном числе, мои старшие, а за ними и я, называем обществами. Общества довольно быстро меняются со временем, как и их языки. На земле Южного Двуречья, которую мы изучаем, сменилось несколько языков и много обществ.
Мы не знаем, на каком языке говорили убейдцы, носители самой ранней культуры, которая там до сих пор раскопана, — убейдцы еще не умели писать. Но мы знаем, что потом там говорили по-шумерски. Через полторы-две тысячи лет шумерский язык стал... не скажу мертвым, но книжным, на нем больше не говорили на улице, а только произносили молитвы и составляли юридические документы, как потом в европейском Средневековье использовалась латынь. На улице и дома люди перешли с шумерского языка на аккадский, оставшись при этом теми же «сыновьями города Ура», или «сыновьями города Ларса», или еще какого-нибудь города. Еще через тысячу лет или чуть больше аккадский язык тоже постепенно стал книжным, люди стали разговаривать по-арамейски, а еще через тысячу лет — по-арабски.
Мы видим, как происходит этот процесс, потому что на Ближнем Востоке еще остались маленькие островки живого арамейского языка в окружении арабского или курманджи (языка курдов). Носителей каждого из сменявших друг друга языков никто специально не истреблял, они сами постепенно переходили на следующий язык, потому что он был для них чем-то удобнее.
Наши языки тоже не остаются прежними: попробуйте-ка почитать «Слово о Полку Игореве» без словаря и комментария? Даже в «Евгении Онегине» современному человеку далеко не все понятно без объяснений. Вот это и происходит с обществами: они не умирают, но постепенно меняются до неузнаваемости. И тем не менее иракцы помнят, что это они первые изобрели письменность! Так что, видите, ничто не умирает полностью. Как сказал один известный писатель, «говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся».
Свежие комментарии